ФИМКА

«Есть кто-нибудь? Эге-гей! Ау-у-у!» разносилось по дремавшей ещё деревенской улице. Непривязанный пёс, изменивший в это раннее утро собственной, сторожевой, натуре, тоскливо и жалобно поскуливал, изредка повиливая баранкой хвоста, а всем своим внушительно-настороженным видом выражал странную сдержанность. Наконец, послышался скрип половиц, и дверь распахнул невысокий и немолодой мужчина с пышной копной серебра на голове.

– Я вас слушаю,- раздался приятный спокойный голос. – Чем обязан?

– Извините, за столь шумный визит, но я хотел бы узнать: не сдаёте ли вы комнату? У меня отпуск, а по долгу службы нужно защищать кандидатскую диссертацию. Вот ищу тихого пристанища. Отдыхал у вас тут по соседству позапрошлым летом. Нынче же опоздал. Уже все сдали. К вам вот посоветовали обратиться…

– Проходите.

На вид визитеру было лет сорок или около того. Сухощавый, чуть выше среднего роста, с мелкими бегающими глазами, он визуально не располагал к доверию, как бы напоминая известную поговорку «себе на уме». И все же чем-то притягивал ваше внимание к собственной персоне. Так мы наблюдаем за хамелеоном: не самое привлекательное пресмыкающееся животное, но какое интересное. За его способностью сливаться с красками внешнего мира мы видим не только уникальное природное явление, но и, с присущей нашему человеческому восприятию, некую внутреннюю силу. Самоуверенность. Мы ощущаем ее, а тем не менее, она – сила эта – от нас сокрыта.


Дачный посёлок Сосновый полностью соответствовал своему назначению. Окруженный со всех сторон величественными, корабельными соснами, этот нетронутый цивилизацией закуток природы, как магнит притягивал уставших от прогресса мирян. Чем и заслужил свое новое название дачного. Обыкновенную, растущую в диком виде на огромной территории от Белого до Черного моря и от Белоруссии до Восточной Сибири, сосну, здесь едва ли можно было отыскать. Неприхотливая к почве, она совершенно не выносила затенения, и потому чем ближе к тайге, тем более и более землю покрывал полумрак. Густые, плотные кроны сибирской сосны прятали всякого путника от солнца, как ельник. Но бедная, влажная почва, чувствуя, казалось, себя виноватой, щедро угощала его за это иссиня-черными с матовым налётом зарослями черники, красными горошинами брусники на местах посуше.

Со всех краёв света сюда стекались «паломники». Даже иностранцы, и те никого уже не удивляли своим присутствием в Сосновом. Лесной, озёрный, цветущий «анклав» пленил и пленил.

– Прохоров Иван Степанович,- вежливо представился хозяин.

– Уваров Андрей Максимович, - ответил приезжий. – Будемте знакомы. – Вы присаживайтесь, присаживайтесь. Нужно всё обсудить по порядку. – Живу я один, если не считать Фимку: вы с ним во дворе уже познакомились.

Уваров молча улыбнулся и понимающе закивал головой.
– Но его я не считать не могу. Не имею ни малейшего права. Он мне жизнь спас. Сначала я ему, взяв к себе и выходив, а прошлую зиму он мне. Так что не обессудьте, он полноправный жилец в этом доме. Соседство самое тесное. Комнату никогда не сдавал. Да вот приспичило. Возраст, одиночество: жены не стало, дети – взрослые, выросли выучились и разбежались кто куда, разлетелись мои сорочата непоседливые, не вспоминают жизнь в захолустье, где и воду надо носить на себе, и дрова заготавливать самому, и, куда ни кинь, всюду – сам, сам… Так и живем с Божьей помощью. Пока район-то был, куда ни шло. А теперь какая бумага – все в центр, всё денег стоит. И ни малых. Это раньше перспективу деревням мерили, а нынче в очередь на ликвидацию – и сёла, и поселки опять позагоняли. Всё обернулось непригодным. Прогресс. Вперёд, к темному пошлому! Глядишь, Миру понадобится новое Сотворение. Вот и решился. В том году рискнул было одному «пришельцу» помочь, а он месяц прображничал, да и сгинул. Ни ответа, ни привета.

– Я – не пьющий, об этом можете не беспокоиться; и плату готов вносить хоть ежедневно, как скажете,- поспешил заверить Андрей Максимович. – А насчет срока скажу так: пока планирую на месяц. Но определенно не утверждаю. Всё зависит от того, как будет продвигаться работа. Руководство нашего института дало мне два месяца. С семьёй я не живу, разведен уже три года как. Чего думаю в городе делать летом, когда ещё представиться такая возможность? Я ведь и раньше, как лето – обязательно куда-нибудь с семьёй отдыхать уезжал, а теперь вот холостой почти, - иронично подчеркнул незваный гость. – Приятное, как говорится, совмещаю с полезным…

– Ну, коли так, то милости просим. А позвольте поинтересоваться, вы по какой научной части будете?

– Преподаватель физико-математического факультета. Учитель, значит, попросту.

– Понятно. Серьёзная наука. Ну, что же, поспешите осмотреть ваши апартаменты.

Перед Уваровым отворилась дверь. В низкой, но светлой комнате напротив окна стоял большой круглый стол, рядом огромный для своего предназначения стул, а может и кресло в бытность своей молодости, вдоль стены – диван, трюмо и пузатая, благообразно выступающая из стены, печь, возле которой висела почтенного возраста репродукция Шишкина «Рожь». Постоялец ещё раз осмотрелся, прошелся по дощатому полу и, сев на диван, моментально задремал.

– Андрей Максимович, Андрей Максимович. Видно сильно вы намаялись в дороге. Добираться к нам непросто...

Уваров открыл глаза. Степаныч, как окрестил он его про себя, ласково улыбался и качал головой.

– Вы бы умылись, перекусили, а потом на отдых.


Так началась обычная рядовая жизнь отдыхающего. Просыпался Андрей Максимович в часы перед обедом и, выходя из комнаты, непременно находил на двери приколотую записку, где Степаныч давал ценные указания, относительно того, когда он появится и что где лежит.
Степаныч был лесником и егерем одновременно много лет подряд. С ликвидацией района никто эту должность не упразднил, хотя жителей-то в Сосновом – раз, два и обчёлся. Уходил он обычно рано, а возвращался только с сумерками.

– Лес кругом, угодья бескрайние. Браконьерства большого нет: все – свои, как на ладони, а приезжать за этим издалека невыгодно. Но обходить – необходимость воистину жизненно важная! Иначе порядка в лесу не будет, - пояснил он. – Сам-то я зверя перестал бить очень давно. Не могу. Бывало, и не задумывался. Кабанов стрелял, лис, волков…. На медведя, не поверите, ходил. Про зайца, уток и не говорю даже: «подножный корм». Стал жалеть, как один остался. Они мне, вроде, родных теперь, понимаете?

– Не совсем,- застенчиво смущаясь, ответил Уваров.
– Ну, как же так? Скотина-то, она ведь, думается, и впрямь – бессловесное животное, «подножный корм», а приглядитесь-ка поближе, поживите с ней, а? Понаблюдайте. Возьмите Фимку, например. Да он наперёд знает, что я скажу или сделаю…

– Это ж известно – животное домашнее, плюс инстинкты, – попытался было возразить гость.

– Не скажите, - запротестовал Иван Степанович. – Я диких-то их, сколько приручил, никакого времени не хватит вспомнить, либо... они меня – вот вопрос!– старик призадумался. – Вот, говорят, нельзя очеловечивать братьев наших меньших, именами людскими кличить, как моего Фимушку. Если в дом, то – кошку, на двор – так только собаку. Присказку-то, какую страшную сочинили: «Собаке и смерть – собачья!».

Не могу я этого уразуметь. Палку, оно, конечно, никогда перегибать не нужно, но и не любить эдаких умниц невозможно сердцу нашему. Нет у них воли и разума в отличие от человека, считается, а разве поверишь, когда узнаешь ту же собачью верность, заставляющую погибать каких-нибудь Шариков да Жучек от тоски по хозяину? Ни за что не поверишь, - отвечал себе сам на свой вопрос егерь и лесник.

Уваров понимал его по-своему: одичавший, оторванный от цивилизации видавший жизнь балагур (самородок, добавил бы кто-то еще), бережно хранил в памяти прошлое, жил им круглый год в лесу один-одинешенек, рассчитывая исключительно на свои силы и привязанность миролюбивой окружающей действительности.
Зачастую Уваров оставался наедине с тишиной, либо с Фимкой, когда тот сам наотрез отказывался сопровождать хозяина. Случалось так, что, оказавшись на крылечке для перекура, Уваров становился свидетелем следующей «картины»: Фимка, неуклюже семеня по загустевшему на краях разработанного участка огорода дерну, внезапно останавливался, втягивал в себя влажный от росы воздух, шевеля своим черным «прорезиненным» носом, и спешно принимался рыть землю. После чего в его пасти появлялся какой-нибудь предмет: то щепка, то коренья или еще Бог весть что. Все это он каждый раз приносил к крыльцу и, с нарочито-показной аккуратностью, складывал у ног Андрея Максимовича.

– Ты зачем же мусоришь, а? – спрашивал он тогда сурово. – Вот вернется хозяин, я обязательно ему на тебя пожалуюсь, лайка-балалайка.

Фимка виновато опускал голову вниз и уходил с крыльца прочь.

– Ну да я пошутил, иди ко мне, Фимка! – кричал ему в след Уваров.

И тот возвращался, но близко уже не подходил. Друг хозяина вел себя почему-то сдержанно и на ласку оказался скуп.

Трудно было сказать определенно: любил или нет Андрей Максимович Уваров животных... Терпел, как большинство из нас терпят мычание, либо назойливый лай, доносящийся в неурочный час из соседнего двора, или всего-навсего не замечал, принимал как данность. Это было заурядное, рядовое, что ли отношение к окружающему миру, характерное для человека равнодушного, и, скорее всего, нечто большее, окруженное поволокой тайны неразгаданной взаимной дружбы и любви – для собаки.

Однажды, когда подобная сцена повторилась опять, Степаныч, находившийся рядом, заметил, выпуская изо рта сизо-голубую струйку табачного дыма: «Полюбил вас, значит. От своего сердца отрывает, видите?» – он что-то поднял с земли. – Птичья кость, – показал лесник Уварову, соскабливая грязь. – Отыщет где-нибудь и сразу в схорон уносит, на черный день. И не дай Бог посягнуть чужаку на такие вот «игрушки»! Только с разрешения. Ну а если уж сам соизволит «облагодетельствовать», – пиши пропало. Любовь – навеки! Он бы и курить вам не позволил, если бы не симпатизировал. С моими прегрешениями и то сколько свыкался, а чужой и совсем не подходи близко. Таков этот «народ».

Андрей Максимович лукаво улыбнулся:

– Я ж немного знаком с их братом...

– Держите что ли, разводите?

– Что-то в этом роде. Правда – в прошлом. Хлопотно слишком. А у Фимки – богатая «шуба», – растягивая слова, произнес он вдруг ни с того ни с сего,– хорошая бы шапка вышла.

Степаныч, до конца не расслышав, гордо потрепал своего любимца по холке:

– Да, «шуба» у нас – что надо, хватит на двоих!

Было довольно странно, что, несмотря на такое противоречие в чувствах, между Уваровым и Фимкой с самого первого дня установилась обоюдная, как верно подметил его хозяин, симпатия. Почему – не понятно. Всем в округе он был известен как никому не доверяющий, очень серьезный сторож и преданный друг Степаныча. Особенно с прошлогодней зимы...


Кто-то в Заозерье, местечке, названном так местными жителями из-за неимоверного большого количества озер и прудов, повалил вековые сосны. Дерзость неслыханная. Огражденный отовсюду заповедник не решался доселе нарушить никто. У входа, стражем которого возвышался необъятно огромный древний кедр, посетителя обычно встречали знаменитые тютчевские строки:

« Не то, что мните вы – природа,
Не слепок, не бездушный лик,
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык».

Теперь же и это пламенное напоминание потомкам оказалось варварски низвергнутым. Щит был сорван и брошен на землю, а в середине его зияли грубые проломы. Не пощадили и «старика»: в нескольких углублениях, там, где ствол заметно сужался, виднелись следы топора. Явно хотели повалить, да поторопились, видимо. Спешили. И Степаныч, представляющий какую ни есть власть, нарушителей вычислил. Свои. Конечно, свои – местные. Оштрафовал, как положено по закону, а до тех пор, пока делянка не оказалась убранной, установил над Заозерьем особый двойной контроль. Два раза в день, то утром и вечером, то днем и вечером, чтобы исключить всякое варварское поползновение, навещал он загубленных красавиц. Фимка неотступно шествовал впереди.

Шишек уродилось в ту осень – не счесть. Зрелые, большие они сами, под собственной тяжестью падали вниз. Организм природы, отлаженный незримой рукою Творца, работал как часы. Снабжая четвероногих и пернатых обитателей, лес, таким образом, не прекращал своего существования. Обрадованные легкой добычей, сновали меж стволов бурундук и белка. Не брезговала присоединиться к подвернувшемуся пиршеству и хитрая диковинная пернатая сибирских лесов – кедровка, растаскивающая шишки целиком, дабы «распотрошить» их где-нибудь в укромном уголочке после. Каждый стремился не упустить и впрямь свалившуюся на них удачу и впрок запастись семенами на протяженную суровую зиму.

При первой проверке Фимка вначале словно онемел, не зная на кого из них реагировать. Непуганые зверьки своё дело помнили точно, лишь ненадолго затаиваясь, когда рыжий забияка подходил слишком близко; кедровка смело перепархивала с ветки на ветку, прихватывая на лету гигантский ореховый гостинец, и не отличалась от своих собратьев меньшей раскованностью. Фимке же, искренне удивленному подобной невозмутимостью, оставалось только громко лаять, успевая поворачивать морду то в одну, то в другую сторону. Иногда он подбирался даже с подветренной части леса и, склонив на бок голову, упрямо оставался в несвойственной ему позе легавой: с приподнятой передней лапой. Но коренным обитателям тайги и это ничуть не мешало. Бурундук, отягощённый переполненными защечными «закромами», исчезал в расположенном рядом дупле у подножия лиственницы, а белка, веером распушив свой хвост, уносила желанную лакомую находку по стволам уцелевших деревьев в кладовки повыше. Жизнь не замирала ни на секунду.

- Ну что ты, нападаешь на беззащитных, они ж тебя не трогают, прекрати?!- недоумённо восклицал хозяин.

Но Фимку остановить было трудно. Раз, попав на «рабочее место», лайку невольно одолевает присущий её породе азарт: разыскав зверя, она обязательно начинает его облаивать, а, если нужно, то и вступает с ним в схватку, чтобы задержать до прихода охотника, несмотря на то, кто перед ней – кабан ли, лось, или же сам медведь.

В один из таких походов, затянувшихся до середины январских морозов, Степаныч, решил сократить путь и перейти оставшийся отрезок дороги по озеру. Лёд уже давно устоялся, а в некоторых местах достигал аж полуметровой толщины. Но неподалёку от одной полыньи егеря, словно кто схватил за ноги и рывком потянул ко дну. Лёд треснул. Уходя под воду, полою полушубка Степаныч по счастливой случайности зацепился за росшую здесь же иву. И поняв, что даёт это всё равно очень и очень мало шансов на спасение, отчаялся: под воду сразу не уйдёшь, но и в ледяной воде долго не протянешь. Лёд вокруг крошился как стекло, расчищая простор воде. Фимка же, отступая всё дальше и дальше и никак не понимая, что же всё-таки произошло с хозяином, скулил, припадая на передние лапы, и казалось, звал к себе.

– Уходи! Домой, домой, Фимка! Домой!- цепляясь за воздух, кричал хозяин.

И Фимка что было силы опрометью бросился домой.
Пугая громогласным лаем округу, он ворвался в первый на краю посёлка двор и стал метаться из стороны в сторону. На шум выбежали жильцы, подоспели соседи.

– Что такое? Э, да это пёс Степаныча!..– Не успев закончить мысль, высокий, плотный, человек с окладистой бородкой, пошатнулся и, спотыкаясь, засеменил вперёд. Фимка, схватив его зубами за торчащую штанину, увлекал за собою.

– Что-то случилось со Степанычем», – послышались негромкие голоса собравшихся односельчан...

Степаныча спасли, вылечили. А Фимка стал общим любимцем, «Достоянием Республики», – как стали его величать.



– Лет пять с лишним прошло, как он у меня поселился,- начал как-то лесник за чаем свой новый рассказ. – По делам заготконторы я частенько наведывался в райцентр. Приеду, а он – ещё совсем несмышлёныш, – там. Сидит, бархатные треугольнички ушей торчком, будто у лисенка, смотрит тоскливо карими бусинами: я и дам ему что-нибудь, не вытерплю. Потом уже специально брал для него то хлеба, то от ухи остатков… Привязался, видно. Меня еще и не слышно, а он чувствует, навстречу выбегает. Так и подружились. Спрашиваю: чей, пёс-то такой хороший? «Бездомный, - отвечают, – подкармливают его тут все, вот и прижился». Ну и времена, думаю. Ни люди, ни животина, никто никому не нужен. Приезжаю снова: нет Фимки. Я туда, сюда, зову его – всё бесполезно, а молодая девушка, приёмщица наша, выходит и говорит: « В подсобке он у меня лежит. Не знаю, выживет ли. Какой- то мерзавец, с иногородними номерами на машине, сбил его позавчера вечером».

Уваров после этих слов как-то съёжился и побелел.

– Я весь скарб об землю и туда. Фимушка, говорю, родной мой, а он только тихонько повизгивает да вздрагивает от боли. Бинты, тряпки, всё в крови. «Наш ветеринар его осмотрел, как раз вчера с проверкой приезжал,– говорит приёмщица, - и сказал, что небольшая надежда есть. Если бы, говорит, под присмотр его, в хорошие руки, а так…Я бы и сама его взяла, да некуда. Который год в однокомнатной ютимся. Не жизнь, а покорение Эвереста. Может, вы попробуете выходить…?» Ну что тут делать? Дела закончил, Фимку в кузов пойманной попутки и – домой. Еду, а совесть прожигает: «Чего сразу не забрал, как узнал, что он бездомный?! Сердца, - отвечаю себе,– нет. Всё любим, всего домогаемся, а про жизнь, что один раз даётся, и прожить которую нужно с пользой не для одного себя, некогда подумать. Разве виноват Фимка, что какой-то нелюдь его на улицу щенком выбросил, а другой не добил?

Уваров всё ниже и ниже спускал голову. Было от чего. Ведь тем нелюдем, о котором с такой ненавистью говорил Степаныч, был именно он! Он, сутулясь и поеживаясь от холода и ветра пореформенной Отчизны, спекулировал на « птичьем» рынке щенками самой мелкой из всех лаек – карело-финской породы и не смог продать двоих, а сроки неумолимо поджимали. Несчастным шёл тогда третий месяц от роду. И потому, – как ни ухитрялся он каждому вновь подошедшему растолковывать о достоинствах уже совершенно иной породы, нежели той, что продавал,– одного пришлось навязать стоящему поблизости мальчику просто так, от «чистого сердца», в добрые руки. А Фимку… Фимку, по дороге домой, оставил в коробке за углом ближайшего вокзала. И уехал. Навсегда. А однажды, когда случилось возвращаться с семьёй из очередного отпуска, ничего не подозревая, сбил его – взрослого охотничьего пса, у того же, расположенного неподалёку от заготовительной конторы, вокзала. Куда Фимка каждый день подряд ходил с одной заветной мечтою: найти своего хозяина...

Наверное, все живые существа, наделенные хотя бы подобием интеллекта, способны испытывать сложные глубокие чувства, присущие скорее «вершине» этого непредсказуемого удивительного айсберга – человеку. Попробуйте забрать у познавшей радость материнства кошки или собаки ее детеныша и принести домой (кто из нас не проделывал этого за всю жизнь?). Отныне вы и только вы станете для него воплощением той самой кошки или собаки: вас он видел у материнского лона, вы, быть может, даже ласкали там его сестер и братьев, а значит – свой, от ваших огромных рук исходит единственно пока знакомый ему родной запах, и теперь-то вы уж точно не чужой….. Собака хранит эту память до конца своих дней.

Воскресным утром, намеченным Степанычем для того, чтобы провести его с гостем, и, оторвав того, наконец-то, от тяжёлого портфеля с уморительной писаниной, показать ему всё богатство и красоту здешнего края, Прохоров засуетился. На часах – полдень, а от постояльца ни звука. Ещё немного подождав, он тихонько постучался. Никто не отозвался. Лишь дверь, неплотно прикрытая, отворилась, и Степаныч увидел пустую комнату.

- Ну что ты за напасть такая? – удивлённо пожал плечами лесник, - и этот сбежал. Ладно, хоть с оплатой не обманул. 15.01.2003
(Из моей книги стихов и прозы - "Мольба")