1905 год
Бабка моя, Евдокия Дмитриевна, рассказывала, что ее отец (то есть мой прадед) Давыдкин Дмитрий Давидович принимал участие в революции 1905 года. К сожалению, мне точно неизвестен, ни род его занятий, ни источники его дохода, но факт, что он снимал трехкомнатную квартиру (половину первого этажа дома №3 по Третьему Ирининскому переулку, который снесли только в 1958 году).
Москва всегда была большой деревней и, во дворе этого дома, стоял сарай, в котором моя прабабка Пелагея Прохоровна ур. Цыганова держала двух коров и кур. Мать не смогла точно указать, когда власти «запретили коров», но я думаю, что не ранее Первой Пятилетки, когда начались жуткие гонения на все виды неколлективного труда. Поскольку моя тетка Нина Дмитриевна ур. Шаманова, родившаяся в 1925 году, вспоминала, что в детстве пила парное молоко от коров, живших в сарае.
Пелагея Прохоровна недаром носила фамилию Цыганова, поскольку была, как утверждала мать, «чернявая». Брови, волосы, глаза ее, были чернее смоли до самой старости и даже кожа была какого-то коричневатого оттенка. Ее, как и мою бабку отличала сильная худоба, скорее даже, костлявость. Характер Пелагеи Прохоровны был под стать фигуре — такой же «костлявый». Злая она была, неприветливая к своим, а к чужим — тем более. Про таких обычно говорят — «с черным глазом». Именно такая она и была. Друзей не имела, жила семьей. Происхождение ее теряется в дали времен. Мамка моя, до самой старости плохо разбиравшаяся в географии, путала Астрахань с Архангельском, не могла понять насколько Рим южнее Адлера, может потому, что нигде никогда не была и за пределы Москвы не выезжала последние шестьдесят пять лет, а может потому что ничем не интересовалась. Поэтому она про национальность моей прабабки говорила, то осетинка, то кабардинка, то лачка. Какая разница — ясно, что у ней были кавказские корни. Горская.
Пелагея Прохоровна была совершенно неграмотна и, что немаловажно, грамотностью не интересовалась. В начале 1920-х годов, когда заработала программа ликвидации неграмотности, ее неоднократно приглашали на занятия, но она сбегала, а, когда за дело взялся участковый и начал водить ее на курсы под конвоем, то это тоже ни к чему не привело. Научить ее грамотности не смогли! И до самой смерти, последовавшей в 1948 году, она вместо подписи ставила «крестик». Уже перед войной, когда моя мамка пошла в школу, вся семья принялась учить старушку ставить вместо крестика буковку «Н», но — не вышло! Мать помнит, как Евдокия Дмитриевна, то есть дочь Пелагеи, объясняла:
— Мама, ну смотри, как просто! Это тот же крестик! Просто сначала ставишь одну палочку, потом рядом другую, и соединяешь их посредине. Это буква «Н» (В ту пору Пелагея Прохоровна была вторично вдовою и носила фамилию Новикова по второму мужу)
Когда ее рукою водили по бумаге, то буковка «Н» получалась, но стоило только отпустить ее руку, как на просьбу расписаться она тотчас ставила крестик. Через три месяца упорного труда дочери показалось, что дело сдвинулось с места и мать сумела разделить крестик на горизонтальную и вертикальную черту, но дальше этого не пошло.
Дмитрий Давидович, наоборот, полная противоположность супруге! Недаром говорят, что противоположности притягиваются и я сам за свою жизнь видел тому немало примеров. Он слыл очень добрым и радушным человеком, всегда готовым прийти на помощь ближнему. (Вот это его последнее (и в простом и переносном смысле) качество и затянуло его в революцию, по принципу ─ «все побежали – и я побежал»). Имея очень звучный голос, он красиво пел, за что был частенько приглашаем в кабак на Немецком рынке, где его изрядно угощали, особенно спиртным, что привело, в конце концов, к водянке сердца, от которой он умер в голодовку после Октябрьского переворота, в возрасте около 45 лет.
В те времена, когда не было, ни пенсий, ни стажей, ни прочей ерунды, люди не столь внимательно относились к дате своего рождения. Православие, вообще, делало упор исключительно на смерть, то есть на сретение Человека с Богом, и поэтому на многих памятниках досветской эпохи указывалась дата смерти и возраст. День рождения, чаще всего заменялся Днем Ангела (тезоименитством). А год рождения соотносили с какими-нибудь знаменательными событиями — войнами, коронациями, а порой и очень-очень местными — «в год постройки нашего храма», «когда отец Пахомий умер». Поэтому точный возраст моего прадеда неизвестен. Откуда взялись эти 45 лет. Наверное кто-то сказал? А правильно ли? Во всяком случае, Пелагея Прохоровна возраста своего мужа не знала, как и свой собственный тоже. Помнила лишь, что приехала в Москву в возрасте 16 лет, поскольку убежала от свадьбы с нелюбимым.
Так вот, в 1905 году, увлеченный в кабаке идеей всеобщего освобождения, мой прадед пошел на баррикады. Где он был бит по спине казачьими нагайками, отчего тяжко страдал несколько недель. Дотащить-то до дома его дотащили, но стонать от боли было нельзя! По улицам рыскали шпики (они отличались особыми шляпами, по названию которых их самих именовали «котелками») и прислушивались — где раздаются стоны, соответственно, вызывая полицию.
Прадеду приходилось терпеть и молчать, засунув в рот полотенце, которое он изгрыз за первую же неделю и потом ему уже приносили всякое рванье. Но когда на улице никого не было — кричал в крик. За этим следили соседи и друзья, которые сообщали – «Кричи, Дмитрий, кричи… можно…»
Пелагея Прохоровна, во всех бедах, случившихся, и с ее мужем, и со страной, винила писаку Максима Горького! Хотя была абсолютно неграмотна! Моя мать Юлии Петровна Сухова вспоминала, что когда она в детстве (перед войной) учила наизусть Горьковского «Буревестника», то Пелагея Прохоровна удивилась, что такого «сволоча» проходят в школе. Потом долго ругала его, упоминая, что он самолично опаивал мужиков в Охотном ряду водкой, подбивая из на революцию 1905 года. Ясно, что такого быть не могло, но дыма без огня не бывает. Значит агитаторы, ходившие по кабакам на деньги старообрядцев Морозова и Шмита, в качестве своего печатного глашатая выбрали Максима Горького, вероятнее всего, что его «деятельность» была профинансирована ими же.
Хотя сама Пелагея Прохоровна ни 1905 год, ни 1917 не видела. Она всегда убегала из Москвы в свою родную деревню Ширино, что ныне стала пригородом Новомосковска. В 1905 году, к тому же, она родила мою бабку – что ей было делать в голодной, разрушенной Москве, наполненной, и царской, и пролетарской сволочью, которая в любой момент могла снова начать бунт и стрельбу. И пусть в Немецкой слободе из пушек не палили, но вся Москва знала о Пресне, впоследствии названной Красной и о той бойне, которая здесь творилась.
Если вам покажется странным, что неграмотная женщина узнала «Буревестника», то замечу, что, как большинство неграмотных людей, моя прабабка отличалась завидной памятью, особенно на стихи и песни. Певуньей она не была, но мать помнит, что стоило ей услышать на улице какую-нибудь песню или в военные годы по радио, то она с легкостью ее повторяла, причем даже через большие промежутки времени. Но пела исключительно для себя, то, что называется «себе под нос», как будто бы стесняясь. В войну провели радио и она повторяла все эти Левитановские рассказы про наши беды и победы, при этом восхитительно подражая голосу Левитана. Таким образом она стала дворовым «глашатаем» и ее приходили слушать те, у кого радио не было, и те, кто не мог, в силу разных причин, прослушать сводки