Пусит всегда будет солнце

-Пусть всегда будет солнце

Родители никогда не должны лгать собственным детям. Конечно не только собственным, а вообще не должны лгать, особенно детям. Тот, кто провозгласил некую «ложь во спасение» был, может быть, круглый дурак, но, вернее всего, редкостная сволочь. Услышанное невесть от кого, дети могут перепроверить у собственных родителей, которым они безраздельно доверяют, и узнать правду. А что же будет, когда родители бесчестно лгут?

Произойдёт нечто страшное, которое не просто осквернит веру в родителей и навсегда лишит надежды на помощь близкого человека, но и начисто сломает психику ребёнка, сделав его либо озлобленным, либо, вполне возможно, наоборот, пассивным и безразличным.

Об одном таком страшном случае, которому я был не просто свидетелем, а его невольным инициатором и активным участником, мне хочется сейчас рассказать.

Видимо так уж устроен человек, что родительские слова крепко-накрепко врезаются в его память. Читатели могут опровергнуть мои слова, приведя сотни примеров из жизни, когда дети не то, чтобы не запоминали родительские слова, а, наоборот, изо всех сил старались поступить вопреки услышанному от родителей. Но причина этому, по моему мнению, заключается в том, что мы, в нашем, так называемом, цивилизованном мире, считаем детьми тех, кто давно уже не ребенок, а взрослый человек. Старикам, с такой же силой, хочется вернуться в детство, как детям вырваться из него. Поэтому взрослые, за прожитыми годами, начисто забывшие о том, о чем они мечтали, будучи детьми, всячески пытаются оттянуть взросление своих отпрысков. Воспитание начинает конфликтовать с физиологией, что создает барьер между родителями и детьми и приводит к извечному конфликту поколений. Путь к взаимопониманию заключен в отказе от принижения ребенка детскостью.

Мне могут возразить, что, дескать, я своих детей не растил, а внука получил уже почти взрослым — двенадцатилетним и, соответственно, что я могу понимать в воспитании детей, но...

Ребенком-то я уж точно был, поэтому совершенно точно знаю, чего хотят дети своих от родителей! Ни о чем я так сильно не мечтал, даже о длинноногой красавице, как о том моменте, когда я избавлюсь от родительской опеки, от мамки, от самого определения «ребенок» и стану «человеком». Мне настолько осточертело это состояние, что даже сейчас — в почти уж шестидесятилетнем возрасте, меня коробит, когда мать называет меня своим «ребенком».

Поэтому, разговаривая с детьми, вспомните самую оскорбительную фразу своего детства: «ты ещё маленький», задумайтесь на секунду, и продолжайте беседу...

Кто помнит хрущевские времена, тот должен помнить глуповато-простецкую песенку: «Пусть всегда будет Солнце», всегда раздражавшую меня своей тупостью. К ней обычно прилагалась картинка радостной семьи — мама, папа и малыш идут под ярко светящим солнцем или радугой. Неужели — думал я, глядя на нее — я всегда буду маленьким, неужели папа и мама вечно будут помыкать мною? Но время шло и, когда пришел срок мне идти в школу, отец свалил от нас, дав, тем самым, прочувствовать тот факт, что родительский гнет не вечен. Теперь эта песенка не так раздражала, а наоборот смешила меня своей лживостью. «Будут, будут тебе, и папа, и мама, и солнце» — прихихикивал я про себя, услышав эту песню, которую, кстати, очень любила петь моя мать. А, когда в 1970 году в наш дом пришла Смерть и забрала мою бабку, а мать стала разоряться, что скоро умрет от моей неуспеваемости, лживость этой песенки стала еще очевиднее. Но оказывается некоторые, даже будучи старше пяти лет, все еще верят в сказки и Деда Мороза.

Был у нас в классе мальчик, имя и фамилию которого я позабыл. Наверное потому, что я был самым активным участником гнусности, совершенной над ним. И, как положено в таких случаях, совсем не так, как рассказывают в книгах и показывают в фильмах, где, убитый тобою человек, приходит, как угрызение совести во снах и черных мыслях, я стер его из своей памяти, настолько сильно, что не только имени, но даже лица его не помню. Поэтому назовем его смешным кошачьим именем Вася.

Да он и взаправду был довольно смешной мальчик. В отличие от нас, шпаны и безотцовщины, у него были непьющие мама и папа, заботящиеся о нем, как о нежном цветочке. Он приходил в класс всегда таким причесанным, таким отглаженным, таким умытым, что нам оставалось только диву даваться. И это в те времена, когда процветали омерзительные перьевые авторучки, изливающие из свого нутра чернила, и ломающиеся в кармане при малейшем толчке. Из-за чего мы ходили не только с синими пальцами, ладонями и губами, но и в посиневших рубашках и пятнистых костюмчиках. А, когда нас приняли в пионеры, то концы пионерского галстука так же приобрели синеватый оттенок.

В общем, — внешне он представлял типичный образ отличника. А вот тут-то и начинается нескладеха. Дело в том, что Вася отличником не был, он не был даже хорошистом, а твердым и уверенным троечником. Вспоминается, что до советской власти и даже перед Второй Мировой, эта оценка носила унизительную кличку «посредственно», впоследствии переименованная в нейтральное, я бы сказал даже радостное: «удовлетворительно». Вот и Вася был какой-то весь посредственный, ни рыба, ни мясо — туповатый, нерешительный, несообразительный, заторможенный, безынициативный и, как мне кажется с сегодняшней колокольни, — насмерть затюканный своими родителями, лишившими его необходимости думать, соображать, интересоваться, решая и выполняя все за него.

Так что был наш Вася — Свой среди чужих и Чужой среди своих, зависший между двумя школьными кланами — отличников и двоечников. Ведь его поведение на соответствовало его успеваемости. Он не хулиганил, не срывал уроков, не дрался, как все двоечники, он просто плохо учился, несмотря на всю свою старательность.

Но, в то же время, не скажу, что он был изгоем — наоборот, с ним общались и, довольно дружелюбно, как отличники, так и двоечники.

Как известно: Смерть — дама непредсказуемая и как-то она заглянула и в Васину семью, прихватив с собою васиного дядю — брата васиной матери. На пятилетнего мальчика смерть близкого человека произвела неизгладимое впечатление. Осознание того факта, что вот был человек, разговаривал, смеялся, пел песни, трепал Васю по голове, водил его на рыбалку, играл с ним в мяч, и вдруг — он лежит в гробу и его закапывают в землю, где он будет гнить, как деревяшка и его будут жрать черви, которых он совсем недавно накапывал для рыбалки, довело его до нервного срыва. Вася, осознав величие Смерти, испугался. Испугался, видимо, остаться без мамы и папы, испугался, что и он, когда-нибудь будет также зарыт в землю и станет кормом для червей — черт его знает чего он конкретно испугался. И, как все дети переполненные родительской лаской, со страху забился в угол, отказываясь из него выходить.

Врачи предложили положить мальчика в больницу, но слово «психиатрическая» так шокировало родителей, что они наотрез отказались и скоро самостоятельно нашли выход из этого щекотливого положения.

Они объяснили ребенку, что дядя, хоть и был любим Васей, но был не совсем хорошим человеком. Если честно сказато, то — совсем плохим. Он выпивал, курил, сквернословил, даже дрался — вот поэтому и умер. Умирают плохие, а хорошие — живут. Это наказание такое — за их нехорошесть. Вроде подзатыльника. И в подтверждение стали горланить вокруг него «Пусть всегда будет солнце». Мама — хорошая, папа — хороший, поэтому будут всегда с Васей, если он сам будет хорошим. Васе это настолько понравилось (не хотелось ему ложится в землю и становится кормом для червей), что он в это поверил. Да поверил так истово, что о-хо-хо.

Но нам, до поры, до времени, об этом не рассказывал.

И, вот такая пора наступила. У Сереги Ломакина умерла бабушка. Казалось бы для второклассников — незаметное событие. Когда тебе восемь лет, всякий, старше тридцати, кажется уже древним стариком и сколько лет было его бабушке — пятьдесят, шестьдесят или девяносто — нас не колыхало. Мы, априорно, генетической памятью, знали, что старики должны умирать и не обращали на это никакого внимания. Умерла, так умерла.

Но тут в разговор вмешался Вася.

— А почему она умерла? Она была плохим человеком?

За что был тотчас же избит Ломакиным. Избит в первый раз в жизни! Его чистенький костюмчик теперь выглядел как половичок в прихожей, белый подворотничок был залит кровью из разбитых губ, а мешок со сменной обувью красовался у него на голове. В таком виде, под общий наш хохот, он отправился восвояси — домой.

Не знаю, как восприняли родители появление своего отпрыска в таком виде, но на следующий день он явился еще более начищенный и отутюженный, чем обычно. И тут же, без страха, подошел к Ломакину. Мы думали он будет извиняться за то, что обозвал его покойную бабушку, но не тут-то было. Вместо этого он поведал нам историю про своего дядю, которую мы выслушали с большим интересом — нам, мальцам, почему-то очень импонировали «плохие люди», которые пьют, курят и матерятся. Венцом этого рассказа были уверения васиных родителей о том, что умирают только плохие люди.

Серега сказал ему, что он — дурак! Умирают все! Хорошие, плохие, бабушки, дедушки, папы, мамы — все. И мы все тоже помрем.

Вася не соглашался. Он упорно стоял на своем. Мама врать не будет! Мы стали хохотать, но тут прозвенел звонок и мы уселись за парты.

На этом, собственно, история и заканчивается.

Точнее — должна бы закончиться. Как это часто бывает у детей — пошумели, погалдели, забыли и разошлись.

Если бы не я!

Кто читал первый том моих воспоминаний, знает, что меня, сколько я себя помню, преследует страх смерти, хотя скорее не самой смерти, а — небытия. Как это — мир будет существовать, будет лить дождь, светить солнце, дети пойдут в школу, а меня не будет? Не будет кошек, которых можно таскать за хвост, не будет голубей в которых можно кидать камнями, да и камней самих тоже не будет! Так что же будет, когда ничего не будет? Этот вопрос не волновал, а дико страшил меня.

И, как часто бывает, чтобы меньше бояться, надо поделиться своим страхом с окружающими.

Вот я и припустился.

Сначала — понемногу.

Время от времени, проходя мимо Васи, я, толкая его плечом или рукою, ехидно констатировал: «Ты помрешь!» Отчего Вася как-то съеживался, но быстро приходил в себя, отвечая, что, поскольку будет вести себя хорошо, то не умрет. Так ему обещали папа с мамой.

Меня это злило. Вася не хотел принять на себя часть моего страха. За родительским уверением он был как за каменной стеной. Недостижим!.. И я задался эту каменную стену пробить. Моей настойчивости можно было позавидовать. Если бы я так прилежно учил уроки.

День за днем, перемена за переменой, я долбал Васю этим каверзным: «Ты помрешь». Но Вася был непоколебим — родители не врут.

Непрошибаем.

Я не успокаивался. Доводить Васю вошло у меня в жестокую привычку. К тому же я был не один. Вокруг меня было тридцать рыл, которые, мало-помалу, втягивались в затеянную мною травлю. Васе со всех сторон стали доказывать, что его родители врут, и все мы, рано или поздно, умрем.

Вода камень точит — и Вася, понемногу, начал сдаваться. Если на мои подколы он просто не обращал внимания, гордо надувая щеки, то на всеобщее мнение он, так вот просто, плюнуть не мог. В его тупую башку, стало что-то доходить и, может быть, уже и дошло, да только он страшился самому себе в этом признаться.

Это окрылило меня и я усилил свои издевательства.

Прошел месяц и Вася, наконец, занервничал. Теперь он уже не отмалчивался на наши издевки, а что-то кричал в ответ. Типа — придурки, козлы, дятлы. Голос его в этой ситуации становился каким-то плаксивым. Учиться он стал еще хуже, что насторожило нашу классную и она вызвала его родителей в школу.

Дошло до того, что на переменах Вася стал убегать от нас или прятаться среди девочек, к которым мы старались не приближаться ибо они — девочки — низшая раса, которая ходит чистенькая, не дерется и учится прилежно. Но и те, видя такое дело, стали осаждать Васю. Кто-то из них ляпнул: «Кощей Бессмертный».

Теперь отовсюду неслось, то «Кощей», то «Бессмертный», то «Бессмертный», то «Кощей». Даже те девченки, которые обходили нас, хулиганов, за версту и те говорили, как бы между собой, но чтобы Вася слышал: «Он никогда не умрет! Коль не курит и не пьет!» Другие звали его поиграть в любимую в те годы игру — Умри-Отомри. Все это сопровождалось более или менее громким хохотом. Бедному мальчишке не стало прохода. Он стал, как говорится — притчей во языцех. Но что поделать — детское общество очень жестоко. Природа ведет игру на выживание, определяя, кто из нас достоин продолжить род человеческий, а кто должен умереть до этого, не поганя генофонд.

Чему есть начало, тому наступит и конец. Вот так произошло и с Васей. Наступила весна, а вместе с ней подошел и День Рождения дедушки Ленина, чему был посвящен открытый урок, на котором, правда, никто из руководства школы, на наше счастье, не присутствовал, поэтому мы чувствовали себя весьма вольготно. И конечно, когда классная назвала дату смерти Ленина, я, набравшись смелости и нахальства, ляпнул через ряд Кощею: «Ленин, тоже пил и курил, раз помер? Скажи Вася!»

Эти слова, тотчас же были услышаны училкой. Она не поняла о чем я там балакал, но слова «пил» и «курил» в отношении Ленина прозвучали крамольно. Поэтому она, буквально за шиворот, вытащила меня к доске и потребовала перед всем классом объяснений.

Ну я и объяснил, как мог, что Кощей, то есть Вася, уверяет, что умирают только плохие люди, которые пьют, курят и ругаются некрасиво. Но Ленин ведь умер! Значит он что же, получается, плохой?

И добавил — пусть Вася ответит.

Классная ястребом накинулась на Васю — в его теории прослеживалась антисоветщина! Ее надо было искоренить любой ценой! Даже ценой васиной жизни, причем немедленно. Васины рассуждения о смерти шли вразрез с политикой партии и правительства. Она надавила на Васю:

— С чего ты взял, что умирают только плохие люди?

— Мама и папа сказали!

Тут началась словесная перепалка Васи и училки, длившаяся несколько минут и закончившаяся воплем:

— Чтобы завтра твои родители были здесь!

А класс неи́стовствовал !

Все забыли про Ленина (слава Богу), а накинулись на Васю, ему уже в лицо кричали, вот врун — хорошие не умирают! Умирают любые! Дурак, козел — летело со всех сторон. Вася слабо, со слезами на глазах, отбивался, но чувствовалось, что его силы на пределе.

Классная грохнула классным журналом (который я называл Кондуитом, памятуя бессмертную Швамбранию) об свой стол, что делала всегда, когда ученики расходились и требовалась тишина. Рявкнула: «Тихо!»

Все замолчали, вскочившие из-за парт, сели. Она повернулась ко мне, все еще стоящему у доски и сказала — Садись.

Я пошел к своей парте, но, проходя мимо Васи, скорчив идиотскую рожу, сказал: «Бесме-е-е-ертный!»

Юрков! — воскликнула классная.

Но тут, неожиданно, вскочил Вася.

— Скажите… скажите — истерически завопил он — я же не умру, если буду себя хорошо вести?

— Нет, Вася, грустно ответила она,- обманывать тебя я не стану. Умрут все. Бессмертных не бывает. Даже Ленин, Маркс, и Энгельс, и те — умерли.

Ее слова потонули в диком вое Кощея. Он завыл как волк, глаза его налились слезами, рот перекосился. От страха класс, только что едва успокеоившийся, замер, как мертвый. Задергавшись всем телом, он кинулся вон из класса, распахнув дверь головой с жутким звуком пустой кастрюли. Во внезапно наступившей тишине было слышно как он шлепает по ступенькам.

Поймали его где-то на улице. Он врезался в кусты и бился там, будучи не в силах выбраться.

Приехала скорая.

Больше мы Васю не видели. Мать говорила, что он попал в психушку, и что состояние его крайне тяжелое, к тому же его родители обвиняют во всем меня. Я испугался. Но, потом оказалось, что не только меня, но и классную тоже. Тут я успокоился. Против школы не попрешь. Это я знал наверняка. И точно — этот инцидент замяли. А через два года я перешел в другую школу.