Смерть и ее уроки

     Вся эта таинственность, окружающая смерть, стала меня привлекать все больше и больше. Я решил потрогать смерть рукой и начал стрелять по птицам из рогатки. Но один случай показал мне всю отвратительность смерти, ее нелепость и трагизм. Мы с друзьями поймали голубя и повесили его. Птица, всегда такая легкая в небесах, висела на петле из лески и умирала в страшных конвульсиях. Ей стоило только взлететь, и страшный груз тела перестал бы ей давить на шею. Но почему-то ей не приходило это в голову, и она умерла, трепеща своими легкими крыльями. Убийство я возненавидел.

     Сам я начал умирать в возрасте около 13 лет. Внезапно со мной случилась причуда, которая в Церкви называется "болезнь к смерти". Я начал умирать, мне стало плохо, меня повезли по больницам, но никто не мог поставить диагноз (а был - перитонит). На третьи сутки, когда я совсем ослабел от боли и болеутоляющих, меня перевезли в очередной раз в больницу, и, установив, наконец, причину умирания, решили делать операцию. Поставили укол наркотика. Стало вдруг совсем не больно, летний ветерок подул, рядом со мной сидела моя сестра, она была студенткой-медиком. Я стал упрашивать сестру, чтобы меня не резали.

     Оперировали меня около шести часов, очнулся я часов через 12. Вообще шансов было, наверное, мало, но я был крепким, да и Господь дал этот привкус смерти как лекарство. Мне пришлось заново учиться лежать, спать, есть, ходить. Этот факт, что я выжил, заставил меня как-то научиться цепляться за жизнь. Вскоре после выписки из больницы я поехал к бабушке Лизе в Тобольск, и там, в нагорной бане, в полном одиночестве (дело было днем), в клубах пара я сдирал с себя кожу. Кожа сошла со всего тела, даже с век и ушей. Это была мертвая кожа старой жизни. Я не знал, радоваться мне, что я выжил, или нет. Понял только, что жизнь штука хрупкая. И тут же был получен следующий урок: мне приставили нож к горлу. Только что выживший, я испугался за свою жизнь, струсил. Снова остался жив, но понял, что само по себе цепляться за жизнь - унизительно. Что нужно уметь умереть достойно, что жизнь не является абсолютной ценностью. Есть нечто важнее жизни.

     Впервые я задумался о том, ради чего бы я мог умереть. Я искал и не находил ответа.

     Говорили, что деда моего Дмитрия "залечили" врачи, а дед Степан вышел из вытрезвителя и умер под забором впритык под праздник 8 марта, просто никто не додумался его опохмелить вовремя.

     Гоголь - вот кто впервые показал мне красоту смерти. Я был сражен, как умирает Тарас Бульба. Помните, их сжигают, а сын шепчет: "Батько, ты здесь?" - "Я здесь, сынку".

     По-настоящему красива смерть в "Коммунисте" Райзмана. Я решил, что нужно умирать героически и непременно что-то великое сказать при этом: "Да здравствует...", "Мы умираем, но вы еще увидите..." или хотя бы: "Ура!"

     Короче говоря, смерть перестала для меня быть чем-то вроде случайной травмы с летальным исходом, она стала полигоном испытания идей на прочность. Только то, что перед лицом смерти не казалось глупым и пустым, имело право на существование. Смерть стала для меня лакмусовой бумажкой проверки жизни на прочность.

     Позже философ Мераб Константинович Мамардашвили, который умер в день своего рождения в отстойнике аэропорта, сформулировал для меня мою мысль: "Смерть мы не можем пережить, потому что в ней нет ничего от жизни, но вот лик ее, символ, может создать то поле напряжения, в котором жизнь может вырасти в полную меру".

     С этого времени смерть стала восприниматься мной как конечный и самый главный регистр жизни. Смерть показывает, как прожил человек жизнь. Мы видим, как на сцене умирает актер, его смерть есть результат его роли, того, что он делал в спектакле. Разве же может смерть быть случайной? Так и вне сцены смерть есть логическое завершение жизни.

     Но странно мне стало, что смерть, рассказанная как история, не может восприниматься как логическое завершение жизни, рассказанной как история. Текст не вмещает сокровенного.

     Например, мой тесть, жизнерадостный и всегда веселый папа Вова заболел раком. Теща и жена моя скрывали это от него. Я был возмущен, как же так, человек имеет право знать, что он умирает. Он должен быть готов к переходу в мир иной или хотя бы попытаться подготовиться. Но они молчали, и мне запрещали говорить. Тестю становилось все хуже. Теща начала ставить ему морфий. Он лежал в забытьи, и в те моменты, когда он приходил в себя, он то молил Господа избавить его от болезни, то проклинал Его. Когда он умер, я привез ему церковное покрывало, венчик и разрешительную молитву, даже попытался читать Псалтирь. Но меня прервала его сестра, сказав, что он и крещен-то никогда не был.

     Эта смерть без воскрешающей силы Христа стала для меня самой страшной, в этой смерти не было никакого торжества. Человек отмучился за все свои грехи, но вряд ли отошел к Богу с радостью и примирением. Хотя священник Александр Ельчанинов пишет, что человек умирает в двух случаях: когда он спасен или когда спасение уже невозможно.

     Сегодня я могу надеяться, что все люди спасутся, если Бог таков, Каким я Его знаю. Но когда, в какой момент совершается спасение человека в страдании, примирении с ним, в медленном оставлении страстей в умирающем теле?

     Бабушку мою Елизавету, по-видимому, отмолившую меня у Бога, до последнего не оставляла мысль о нераскаянных грехах. Восьмидесятитрехлетняя, она за несколько недель до смерти, в совершенно откровенном разговоре, где мы, внук и бабушка, вдруг стали говорить наравне, из глубины веры, пытала меня, является ли грехом спать с мужем в Великий пост (дед ее заставлял).

     Она ждала смерти как праздника. Часто сидя у окошечка, она смотрела на улицу, как будто вглядываясь куда-то вдаль. Я спрашивал ее: "Кого ждешь, бабушка?" Она всегда отвечала: "Да друзей своих жду, Лопатина да Могилина". Она прожила старость одна, не хотела переезжать к сыновьям. И когда умерла, то ее нашли лежащей на полу с руками, скрещенными на груди как на причастии, головой к иконам. Бабки судачили, что она упала, ударилась и убилась - "жила-то одна!". Но я знал уже, что так подобает умирать христианину: лечь на пол головой к иконам, руки сложить крестообразно и прочитать молитву, что мы твердим перед сном: "В руце Твои, Господи, Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй мне. Аминь".

     Когда умерла бабушка, был конец февраля, очень холодно, сорок два градуса мороза. Мы приехали с отцом. А второй сын бабушки, дядя Вася, впервые в жизни уехал в командировку в соседнюю с Тобольском деревню. Он приехал поздно. Подошел к бабушке и сказал: "Ну что ж ты, мамка? Я в первый раз в командировку уехал, что ж ты меня не подождала?". Он, этот огромный весельчак, который вечно с шутками и прибаутками праздновал жизнь и подначивал окружающих, он, который спал под гробом своего отца, чтобы успокоить мою маму, всегда боявшуюся покойников, он сделался серьезным и даже заплакал. И я вдруг вспомнил, что он один из всей семьи никогда не разлучался с бабушкой. Он постоял у гроба немного, подержал холодную руку матери, и уже через полчаса из сенок слышался его развеселый голос. В ответ на его скабрезные шутки слышался неуместный для похорон смех приходящих. Вечером пришли отпевать бабушку. Нескольких семинаристов в мрачных кителях сопровождал живой, как ртуть, игумен Максим (ныне епископ Барнаульский и Алтайский). Запахло ладаном, семинаристы запели. Мы помолились с ними, а потом сидели на кухне и пили с братом и дядей мадеру, чтобы не замерзнуть в нетопленом доме. Дядя Вася смешил нас. Я слушал его и думал о бабушке. На тот момент она была первым бесконечно дорогим мне человеком, который уходил от меня навсегда. Мы с ней жили вместе четверть каждого года, очень понимали друг друга, любили и никогда не ссорились. Но в смерти ее не было ничего от одиночества. Я понял, что мне не нужно будет заполнять какую-то боль по ушедшему человеку отвлекающими глупостями. Я понял, что она навсегда со мной, что смерть не может разлучить нас.

     Наутро мы пошли рыть могилу. Бабушка никак не хотела лежать после смерти рядом с дедом, которого она пережила на тридцать лет. Но дядя Вася уверял ее, что все равно похоронит рядом с ним, и, в конце концов, она согласилась. Когда мы разгребли снег, стало понятно, что земля промерзла не меньше, чем на 70 сантиметров. На дворе стоял февральский 42-градусный мороз. Весь день мы ломали яму, выпили пол-ящика водки, остались совершенно трезвыми, но прошли не больше полуметра - земля отлетала от заступов и снова примерзала. К вечеру мы разожгли в неглубокой могиле костер из автомобильных покрышек и березовых дров и пошли греться в баню. Оставляли мы за собой ночь, заснеженное кладбище, кресты и оградки, и огонь из могилы, словно бы вход в ад.

     В банной жаре я моментально заснул, а вытащенный братом в предбанник, примерз волосами к стене. Он кипятком отморозил меня от стены, и в парилке я вновь заснул, а в предбаннике вновь примерз. Ночью мне приснился сон: я соскакиваю в неглубокую могилу, земля мягкая и дымится, беру лопату и вонзаю ее в землю. Слышится неприятный треск, я вынимаю лопату, на конце которой красуется пронзенный череп. От этого видения я проснулся. Было раннее утро, надо было отправляться на кладбище. О своем сне я рассказал брату, он мрачно хмыкнул. Когда мы приехали, все произошло точно, как во сне. Костер прогорел, земля была мягкая. Я выбросил корды от сгоревших покрышек, взял лопату, вонзил ее в глину, послышался треск - на лопате моей красовался череп. "Рецидивист" - решили мы, потому что приличных людей на такую глубину не хоронят. Мы аккуратно собрали кости, и когда бабушкин гроб уже закапывали, я похоронил скелет рядом под негодующее ворчание бабушкиных подружек. Не случайно же умерший предупреждал меня о себе в предутреннем сне.

     После этих похорон я отказался от идеи героической смерти. Столько покоя и мира было в бабушкиной смерти, что захотелось умереть именно так, только по возможности исповедавшись и причастившись.

     Но последующий мой опыт смерти показал, что такая смерть - величайшая редкость, что она возможна только благодаря многолетней молитвенной подготовке.

     Почти сразу после бабушки Лизы умер дядя Вася. Веселость и бонвиванство сочетались в нем с вопиющей социальной незащищенностью и унынием. Во всем он всегда винил государство и властьпредержащих. Он бесконечно спорил и ссорился с моим отцом из-за лицемерия партийных бонз. И когда грянули большие социальные потрясения, он не смог их встретить и принять. Он постоянно бил своих начальников, из-за чего вынужден был менять работу. Этот шекспировский Фальстаф запил горькую и в последний раз, когда я видел его живым, забрал у меня всю походную аптечку. Он сидел на диване серый от болезни, я называл лекарства, а он собирал их в свою необъятную ладонь: "Все сгодится!"

     Вечером перед смертью, он, всю жизнь смеявшийся над попами и всем церковным, вдруг заявил жене: "Завтра в церковь пойдем", и стал вешать материнские иконы в углу на кухне. Закончив небольшой киотик, на радостях о принятом решении он выпил пузырек и лег спать. Наутро жена его отправила в гараж набрать в яме картошки. Он не вернулся и к обеду. К вечеру брат Игорь пошел в гараж проведать отца, но гараж был закрыт, хотя изнутри горел свет. Брат вызвал милицию, и когда гараж вскрыли, то все увидели дядю Васю, сидевшего на краю ямы для овощей, с открытыми глазами и мертвого. Когда я примчался в Тобольск, дядю Васю вскрывали судмедэксперты. Они распилили ему череп, вынули все внутренности из живота, но причины смерти так и не нашли. Зашили ему живот красными нитками и все. Мысль сходить в храм Божий была, видимо, его самой лучшей мыслью за всю жизнь, поэтому Господь призвал его в этот момент. Получив заключение о смерти, его жена сказала: "От этого не умирают. Он просто не смог бы жить в этом новом мире".

     Я подумал тогда, что неплохие смерти пролегают как раз между смертью дяди Васи, как начальной формы примирения человека и Бога, и смертью бабушки Лизы, как радостного соединения с Тем, Кого ждешь всю свою жизнь. Дальнейший опыт показал мне, что большинство мужских смертей в России группируются вокруг первого полюса.

     Иудеи когда-то сорок лет блуждали в пустыне в поисках земли обетованной, хотя ходу до нее был один день. Это нужно было для того, чтобы в этих блужданиях умерли все, кто был рожден в рабстве.

     Так и сегодняшняя Россия страшно расстается со своим рабским прошлым. Смерть часто становится сейчас уроком, потому что читается иногда как предупреждение. Первым таким предупреждением в моей жизни была смерть моего двоюродного брата Сереги. Его родители, дядя Саша и тетя Тамара, страшно поссорились перед свадьбой и жили, не расписываясь. Вся их любовь сосредоточилась на их сыне Сереге, которого они баловали, как могли. Уже к десятому классу у него была своя квартира, машина, дача и куча денег на сберкнижке. Чтобы не делить любовь к нему с другими детьми, тетя Тамара не решилась рожать и делала аборты. И вот Сергей поступает в строительный институт в Тюмени. Все в его жизни вроде прекрасно, будущее его упаковано, оно светло и ясно. На один день он едет домой в Тобольск, чтобы забрать необходимые вещи. Днем он катается с другом на мотоцикле, но неожиданно они сильно стукаются о проезжающий мимо строительный кран. Другу - хоть бы хны, а у Сереги - отрыв головного мозга от спинного. Девять дней он лежит в коме, а затем умирает.

     Поначалу я оказался в затруднительном положении - я не знал, как вообще относиться к тому, что "гибнут молодые и здоровые". Но мне объяснила одна тетка, что вообще-то я должен чувствовать стыд, потому что брат Игорь в это время воевал в Афганистане, Серега разбился, и я был виноват уж тем, что просто был жив. Но моя мудрая бабушка Лиза сказала, что я ни в чем не виноват, и что Господь забрал Серегу у родителей, потому что они любили его больше, чем Бога.

     Почему образ серегиной смерти так сильно остался в моей памяти? Потому что родители его практически сразу сошли с ума. Уже на похоронах, похожих на воплощенное абсурдистское отчаянье, во сне тетя Тамара увидела Сергея, который просил у нее "онтарио". Родственники интерпретировали сон так, что имеется в виду книга Фенимора Купера "Следопыт, или на берегах Онтарио". Книга была немедленно доставлена из школьной билиотеки, положена в серегин гроб и вместе с ним похоронена. На могиле Сергея был поставлен памятник-стелла с бронзовым бюстом и трагичными строками. Обезумевшие от горя родители каждый день приходили на могилу. При этом отношения их совершенно расстроились. Дядя Саша обвинил тетю Тамару и в смерти сына, и в том, что она "всех ребятишек на помойку посбросала". Тетя Тамара начала пить горькую, а дядя Саша строить дома и приобретать имения, теперь уже не для сына, но просто по привычке. Он отрастил длинные волосы, и я начал было думать, что он стал ходить в храм. Но нет, поговаривали, что он завел себе женщину на стороне с единственным желанием - родить ребенка. К этому времени произошло страшное - памятник сына, к которому они ходили каждый день и который стал для них прижизненной святыней, - осквернили. В поисках цветных металлов какие-то бродяги сбили бюст сына со стеллы и попытались ободрать медную обшивку. Найдя бюст сбитым и изувеченным, дядя Саша опечалился, принес бюст домой, сел в кресло, безутешно заплакал от отчаяния и умер.

     Мы с родителями приехали на похороны и застали следующую картину. В небольшой комнате на стенах развешано огромное количество портретов Сереги, посредине комнаты стоит гроб с покойником, в который набросана куча денег; у гроба в изголовье в стакане с рисом горит свеча и стоит рюмка водки с пожухшим кусочком сыра. Рядом с гробом сидят нетрезвые мужички и судачат. Я зашел с Псалтирью и намерением ее почитать над усопшим. Родственники суетились и меняли лед в больших тазах под гробом. Осмотревшись, я попросил убрать деньги из гроба. (Подумалось, вот всю жизнь пекся о деньгах, даже в гробу весь в деньгах лежит). В ответ мужики стали ругаться: "Да ты кто такой тут? Ему деньги нужны, чтобы место на том свете откупить. Родители так наши делали, и мы будем делать". Я не стал с ними спорить, я поднял Псалтирь и сказал: "Вот здесь, в этой книге, написано все про вас и про меня, и про всех людей. Я сейчас буду читать эту книгу, а вы уберете деньги, будете молчать и слушать, и если сможете, будете молиться". Они умолкли, собрали деньги, и я начал читать. Почитал я не более получаса, как лицо покойного, дотоле спокойное и светлое, стало меняться. Щеки отвисли, и лицо на глазах стало покрываться трупными пятнами. Читал я несколько часов, и Псалтирь в этот раз не согревала мое сердце, ужас от происходившего на глазах разложения сковал мою радость. Я вдруг понял, что причиняю трупу какой-то урон этим чтением, что его внезапное искажение как-то связано с моей молитвой. И когда заполночь родня окликнула меня отдохнуть, я ушел от гроба охотно, тем более что на смену мне молиться никто не садился.

     А наутро эта смерть подарила мне еще большее открытие. Гроб принесли в храм Семи Отроков Эфесских, что на Завальном кладбище. Здесь крестили и отпевали всю мою родню, весь город Тобольск, и, надеюсь, что здесь и меня отпевать будут. Родня собралась вокруг гроба с покойником, лик которого еще более исказился со вчерашнего дня, он был просто ужасен. Все ждали священника. Наконец, пришел настоятель - отец Михаил. Он сказал несколько слов в назидание родственникам и начал отпевание. Но только провозгласил: "Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков", вдруг произошло нечто, что всегда будет у меня перед глазами: из-под опухших век покойника, обращенных к алтарю, вытекли две ярко-красные слезы. Покойник заплакал. Гул пронесся по храму, и стоявшие у гроба отшатнулись от него. Покойник оплакивал сукровными слезами свои нераскаянные грехи. Слова "Со святыми упокой" звучали из уст священника почти кощунственно. Как далеко отстояла картина этой смерти от покоя и мира святости!

     Мало кто захотел прощаться с таким покойником, никто не прикоснулся к его охладелому лбу. Но и даже когда заколоченный гроб поднесли к могиле, выяснилось, что за двое суток могилу так и не смогли вырыть. Мраморный саркофаг, покрывавший могилу Сергея, рядом с которым хотели похоронить его отца, проморозил землю на два метра, и отдолбить ее было очень сложно. Сломали два отбойных молотка. Гроб стоял на табуретах, земля его не принимала. Прошло еще часа два, пока гроб, наконец, зарыли, и промерзшие люди пошли согреваться спиртным на поминках. Родственницы-христианки, правда, предупредили, чтобы покойного водкой не поминали, но зрелище плачущего кровавыми слезами покойника так потрясло всех, что через полчаса все уже напились.

     Пожалуй, это была самая страшная смерть в моей жизни. Она не оставила почти никакой надежды на спасение, хотя я стараюсь поминать дядю Сашу за упокой.

     Знакомый мой Дима занимался экстрасенсорикой, ездил по северам, народ дурил. Он разбился на машине, уходя от милиционеров. Причем не только сам разбился, а погиб его пассажир. Сорок дней после этого он лежал в коме с перебитыми ребрами и разорванными внутренними органами. Из комы его не выводили, боялись, что умрет от болевого шока. Но он очнулся на девятый день, пришел в себя на мгновение, сел на реанимационной койке да как заорет: "Священника, позовите мне священника!", и опять - в кому. На сороковой день скончался. Во гробе был тоже ужасен. Всегда, когда читаю каноны ко причастию и натыкаюсь на слова "вижу во гробе брата моего бесславна и безобразна...", всегда вспоминаю лицо Димы во гробе.

     Наш друг Артур как-то проявил инициативу, съездили мы на могилу к Диме со священником, отслужили литию. Насилу могилу-то нашли. Помолились, спросили батюшку, что бы это значило - 9 и 40 дней комы Диминой? Батюшка сказал, что только одному Богу известно. Артур, когда с Диминой могилой прощались, поцеловал его фотку. В этот момент у него ледышка с усов растаяла о памятник, и потекла слезой прямо из Диминого глаза, будто он плачет. Все вздрогнули.

     Но больше всего получил я уроков от смерти Саши К. Молодой парень, здоровый, умный, ловкий и богатый предприниматель. Только что женился и купил новую квартиру. Но вот все оккультизмом да чернокнижием занимался. А тут просто выпил полстакана водки, и у него поджелудочная железа отключилась. Начался панкреонекроз. Отвезли его в больницу водников, сделали операцию, да неудачную. Стал он помирать. Его друзья приехали, на ночь глядя, к отцу Тихону, наместнику Свято-Троицкого монастыря, и просили его окрестить в реанимации умирающего друга. Отец Тихон поехал. Саша был в сознании, креститься согласился. Сашу окрестили, но лучше ему не становилось. За неделю сделали еще шесть операций. В горло и живот вставили катетеры, посадили на искусственное дыхание, живот расшнуровывали, промывали каждый день и зашнуровывали снова. Он держался молодцом, боролся за жизнь, контролировал все аппараты, к нему подключенные, крепко сжимал руку при встрече. Говорить уже не мог из-за катетера, писал ручкой в блокнотике. Мы почему-то все думали, что он выживет, молились за него. И вдруг отец Тихон берет меня с собой и едет в реанимацию к Саше. Я спрашиваю: зачем? Он говорит: исповедовать и причастить. Я спрашиваю: а как его исповедовать-то, коли он говорить не может. Батюшка отвечает: ресницами, я ему грехи называть буду, а он мне моргать будет, был такой грех или нет. Приезжаем в больницу, а у Саши уже голова как у негра стала, - почернела. Он лежит, дышит тяжело. Отец Тихон его часа полтора исповедовал. Потом слышу, запел батюшка, началось причастие. И Саша, как только прикоснулся Даров Христовых, вдруг вздохнул так сильно и порозовел, на лбу испарина выступила. Доктор реанимационный замельтешил: "Вы что с ним сделали?" - "Святых Тайн Христовых причастили!"

     Когда выходили из больницы, отец Тихон велел через некоторое время забрать бутылочку, в которую через катетер выливалось содержимое желудка - "чтобы попирания Святынь не вышло". Когда я заехал за бутылочкой, увидел, что Саше сделалось лучше. Но ненадолго.

     Через два дня он умер. Во гробе он лежал светлый и умиротворенный. Я спросил о. Тихона, мол, за какие заслуги Господь сподобил Сашу креститься перед смертью, омыть все свои грехи, исповедаться и приобщиться Святых Тайн? Батюшка посмотрел на меня и сказал: "Наверное, человек был добрый".

     Это была вторая хорошая смерть в моей жизни. Страшная, мучительная, но хорошая.

     И я стал думать после этого, что и мне неплохо было бы помучиться перед смертью, отбросить через боль все свои страсти, примириться с Богом на той глубине, на какую только способен. И еще вот что я понял о мучениях. Вылилось это все в разговоре со студентом моим, баптистом. Заговорили мы о святых угодниках, которых они, баптисты, не признают. И я ему сказал, вот, посмотри на мучеников христианских, они так верят в Бога, что готовы претерпеть любые страдания за Христа. Но подумай и о том, как верит в них Христос, раз попускает им такие страдания, как он доверяет их вере! Бог уважает человека, и эти испытания перед смертью - как раз тот предельный случай, который открывает глубину того, во что вырос человек в своей жизни. Христос делит с нами смерть, но лишь для того, чтобы дать нам воскресение.

     И поэтому смерть - это самое прекрасное, что может быть в жизни человека.

     Часто, когда на меня накатывает уныние, я прошу у Бога смерти как избавления. Святые отцы говорят, что просить себе смерти равнозначно тому, когда больной рубит свою постель. Жизнь - это болезнь, а смерть - выздоровление. Недаром умирающий Сократ просил учеников принести за него петуха в жертву Асклепию. Такую жертву приносили, когда человек выздоравливал от продолжительной болезни. Сократ смертью выздоравливал от жизни.

     Смерть прекрасна. Отец митрополита Сурожского Антония, Борис Блум, любил говорить сыну, что смерть нужно ждать, как жених ждет невесту. Как моя бабушка Лиза ждала Лопатина и Могилина.

     Смерть - это истинное торжество и величие человека.