Письма в огне

Мне не исполнилось еще и шестидесяти лет, когда умер мой давнишний приятель, Герка, с которым мы были знакомы аж с 9 класса. Как обычно, покуда мы были юны и молоды, виделись часто, тем более, что учились в одном институте, а потом, в зрелости, обзаведясь семьями,
встречались все реже и реже. То раз в год, а то и раз в три года.

И стоило только мне с ним договориться о встрече - мы долго выбирали удобное для обоих свободное время, (вот уж взаправду - хочешь насмешить бога, расскажи ему о своих планах), как через неделю позвонила его дочь и сообщила, что папа умер. Ему повезло, он умер не болея, просто сел и умер.

Поэтому вместо встречи с другом я попал на его поминки, а подобные мероприятия я крепко недолюбливаю, поскольку на них, зачастую, собирается такая-всякая седьмая вода на киселе, почти не знавшая усопшего. Начинаются традицонные бессмысленно-бездушные речи, настолько избитые, что поневоле хочется избить говорящего. Короче мне это претит.

Поэтому я аккуратно откланялся и ретировался.

Прошло еще несколько дней и мне снова позвонила дочь Геры. Ее вопрос
- Вы знаете, кто такая Мальвина? - меня озадачил.
- Нет, без запинки ответил я,- не знаю.
- А они переписывались более 30 лет - как-то ядовито ответила она.
- Кто? - удивился я, не врубаясь в тему.
- Папа с Мальвиной - услышал я в ответ.
- Что? - с неподдельным удивлением буквально выкрикнул я. - Герка!? Да не может...
- Может, может - прервала меня собеседница - я почитала, там такая любовь, такие признания и такие откровения! Бедная мама!

И тут я вспоминаю, что, окончив институт, мы завалились в Крым втроем, в поиске курортных развлечений, от которых один из нас подхватил триппер, когда мы еще не доехали до моря и сделали привал на пару-тройку дней, растянувшийся на более недели, около какого-то поселка. На вопросы "где словил?" он отнекивался руками, как ветряная мельница и стонал от боли. Поэтому нам пришлось срочно возвращаться в Москву, поскольку на переферии необходимые антибиотики достать было нельзя. А у моей, типа невесты, мать работала фармацевтом и этот вопрос решился бы в минуту. Так вот, вспомнилось мне и то, что Гера как-то вскользь упоминал о какой-то женщине, оттуда, с юга. Имени он не называл, кто такая не говорил, но по контексту я понял, что она, и постарше, и замужем, и с детьми. Но, поскольку он больше никогда о ней не заикался, то я начисто забыл об этом.

- Как хорошо, что мама не присутствовала при вскрытии папиного сейфа. Кстати, ключа мы так и не нашли. У вас его не было? - услышал я в трубке.
- Нет... Откуда... - протянул слова я - мы и виделись-то раз в пятилетку...
- Если бы мама увидела эти письма, у нас бы были вторые похороны - продолжила она. Там были и фото! Они оказывается систематически встречались в разных городах. Я помню, папа ездел в какие-то командировки по стране, несколько раз летал в Ереван, к своим каким-то дальним родственникам, всегда привозил подарки мне и маме...
- Слушай, Ленка, а зачем ты мне все это выкладываешь? Я же не исповедник.
- Я обзваниваю всех его друзей - мне интересно, этот подлец был таким скрытным только с нами, а перед своими лружками бахвалился своими бабскими похождениями, или он был со всеми скрытен.
- Подлец?! - скорее возмутился, чем удивился я - Несколько дней назад вы пели ему дифирамбы, лили слёзы, восхваляли какой он был муж, отец и дед. А тут - сразу подлец и за что - за то, что он просто любил, любил беззаветно, любил безнадежно, понимая, что их судьбы никак не могли соединиться, любил настолько тихо и скромно, что ничем не обидел свою семью, да и ту семью тоже не затронул. И вся его вина состоит лишь в том, что, может быть даже чувствуя приближение конца, он не смог расстаться со своей любовью, не смог уничтожить историю своей жизни.

И тут меня осенило.

- Лена, а на письмах стоят даты?
- Да, конечно, они обманули всех. Никаких смс, никаких вацапов, а абонентский ящик на почте. Ну отец, гад, и хитер был. Столько лет маме голову пудрил. Поначалу я даже не поверила, но читала, читала, читала и становилась все злее и злее...
- А когда ему пришло последнее письмо?
- Почти полгода назад, ну помню точно - можеьт месяцев восемь. А к чему это?
- Да, нет, так просто спросил. Сопоставляю, когда он звонил мне. Может что-нибудь вспомню...
- Нечего вспоминать - отрезала Ленка - в тихом омуте всегда черти водятся. Вы были последним, кому я звонила и никто не знал, ни про его измену, ни где ключ от сейфа. Учитывая его скрытность, есть еще кто-то, кому он доверял и про которого никто не знал.
- Думаешь он мог еще чего-то таить.
- Хотела бы узнать во сколько нашей семье обошлось содержание этой шлюхи. Деньги, конечно, не вернуть, но хотя бы понять уровень подлости этого человека.
- Этого человека? - спросил я ядовито - а еще недавно он был твоим отцом.
- Вот именно был! - ответила она и по-английски закончила беседу.

А я погрузился в раздумья. Вспомнил и 1982 год, когда мы были молоды и амбициозны, и пили кофе чашками, чтобы крепче спать. Вспомнил и о том, что тридцать с лишним лет Герка любил и скрывал эту любовь от всех, даже, похоже, и от самого себя. Бедолага. Ни словом, ни намеком не проговорился, ни трезвый, ни пьяный. Кремень! А с виду такой рыхлый, толстый, улыбчивый... Глуповатый, я бы сказал.
Последнее письмо он получил полгода назад. Почему? Вспомнилось католическое - и пока смерть не разлучит вас. Да, ясно - она была постарше и умерла первой. Он ждал-ждал письма, да так и не дождался, и все понял. Спустился в гараж, сел и расхотел жить. Сердце остановилось.
Они жили долго и несчастливо и умерли в один день...
Нет, нет, а почему несчастливо? Это великое счастье - пронести любоаь и привязанность друг к другу до самой могилы и умереть не от каких-то болезней, а от отсутствия любимого человека. Ты - жизнь моя, ты - судьба моя...

Я восхитился узнанным, восхитился своим покойным другом, но тут вспомнил и о себе...

У меня нет сейфа. Мои письма валяются в дальнем углу, запрятанные среди инструмента. Никто, кроме меня туда не полезет! Стоп! Но я же умру! А если я не окажусь долгожителем? Ну жена, допустим, даже читать их не станет, она, вобщем-то знает или подразумевает о их существовании, короче выбросит на помойку. А там - уедут ли на свалку или достанутся кому-то. Вероятность мала, но все же. А, если нас обоих снесет безмозглый дурнобойщик? Кто запустит свои лапы в мои письма? Никого родных нет. Даже тот, кого прочат мне в сыновья, видеть и слышать меня не желает. А названный внук, вообще - в другом полушарии. Значит это точно будет случайный человек!

Я представил, как кто-то, сально улыбаясь, читает милую болтовню двух молодых влюбленных, разделенных тысячью километров. И комментирует, и делает замечания. - А вот, дураки! - Лучше бы они... - Ой, смех! Завтра принесу ребятам почитать, пусть поуссываются...

Да, как-то незаметно, я подошел к той черте, когда вероятность того, что человек внезапно смертен, резко возрастает. И пора, как говорили древние, memento mori.

Я взял пачку писем в руку - а как их мало, зато как много в них чувств и воспоминаний. Как много в них тепла и былого счастья. А разве былого? А разве я до сих пор не рад этому отрезку своей жизни? Разве он не согревает мою душу, разве не улыбаюсь я порой, вспомнив...




Я взял пачку писем в руку - три года жизни - а как их мало, зато как много в них чувств и воспоминаний. Как много в них тепла и былого счастья. А разве былого? А разве я до сих пор не рад этому отрезку своей жизни? Разве он не согревает мою душу, разве не улыбаюсь я порой, вспомнив...

И вот я в соседнем парке, который начинается прямо за моими окнами. Пробираюсь на велосипеде в его глушь, туда, где бездомные жгут провода и прочие электроприборы, выплавляя цветмет. Эти места очень просто отыскать по запаху. Ну вот и оно. Черное, огромное, вонючее пятно, вокруг которого, как дохлые змеи валяются куски обгоревшей изоляции. Зрелище, мягко говоря, пренеприятнейшее. Крематорий любви - проносится в голове. Становится еще гаже, чем было до этого. Начинаю торопится, хочется поскорее все сделать и свалить отсюда куда-нибудь подальше. В Зубцов, например, дабы стереть все воспоминания и об этом месте, и о том, что я сейчас делаю.

Просушенная десятилетиями бумага вспыхивает очень хорошо, тем паче, что ее я облил жидкостью для розжига костра. Я тупо смотрю на происходящее... И думаю - а ведь ни разу не открывал, ни разу ни прочел. Духа не хватило. А почему - потому, что сам все это уничтожил собственной трусостью, собственной глупостью, невыдержанностью, безрассудством. И чего я плачусь над сгоревшими письмами - они же сгорели тогда, когда я повернулся и ушел! Нет! Не ушел! Удрал! Подло удрал... Трус. Как был, так и остался трусом. Тогда надо было страдать и думать, а не через тридцать с лишним лет размазывать слюни. И с этой мыслью я начал яростно топтать сгоревшую бумагу так, чтобы никто никогда не разглядел на пепле ни буковки.

Убедившись, что пепел растоптан, я повернулся и пошел, как положено в таких случаях, не оглядываясь, волоча рядом с собою велосипед. Подумалось, скоро и я вот так сгорю в крематории и обращусь в прах. И со мною вместе исчезнут все мои боли и страдания, мечты и желания, рассыпется, как эта бумага, вся моя память, все, что составляло мое я... Тьфу! От этих мыслей захотелось блевануть, так закрутило меня где-то там внутри в середке. Но, вместе с этим, на спасение, неожидано, пришли на ум слова, сказанные когда-то Викулькой - "замки должны быть в голове". Она, как женщина незамужняя, очень раздражалась, видя свадебные замочки на мостах, над текучей водой. И тут я понял - что я сжег? Бумагу, едреныть! Бумагу! И ничего более. Я, естественно, не помню дословно содержание этих писем, но я помню чувства, ощущения, настроения, помню, как я ждал эти письма, как был счастлив получая их, с какой радостью бежал на почту, отправляя очередное письмо. Не прав был Булгаков - рукописи горят! Не горит наша память.

Ничего не погибло! Все осталось при нас. За нее не ручаюсь - может быть только при мне.

И на душе стало легко и спокойно...

А через два года она сама позвонила мне, впервые за 34 года...