Как появилась сказка о Бабе Яге и Ивашке?

Сыро, душно в избе Ермолиных. За столом у маленького окна, в свете смрадно коптящей лампы, шорничают старик Ермолин вместе со старшим сыном Терёхой. Жена Терёхи, крутобокая Анфиска, гремит ухватами, переставляя чугунки. Старуха уже несколько дней как отправилась с товарками по куски.

Рябой низкорослый Петруха мечется «по хозяйству» со двора в избу, украдкой поглядывая в угол, где на нарах, за грязной ситцевой занавеской, лежит его Матрёнка, родившая накануне девочку-первенца. Дочка слаба и не хочет брать затвердевшую грудь. Матрёна обтирает маленькое сморщенное личико, с тревогой вглядывается в мутные глазки и упорно мажет поджатые губки прозрачным молозивом.

— Хватит избу студить, — ворчит Анфиска, злая оттого, что всю бабью работу теперь править ей одной.

— А и правда, займись делом, овин-то как растряс, — поддержал жену Терёха, — налетит, всю солому раскидает.

Но Петруха будто не слышит, отодвинув занавеску, наблюдает за женой и дочкой.

— В Грачи везти надо, — подняла на мужа заплаканные глаза Матрёна, — помрёт дитятко.

— Ишь удумала, в Грачи, в такую позёмку. Лукьяниха вчера сказывала, что не жиличка дочка ваша, чего уж лошадь-то гонять, — Анфиска с сердцем стукнула ведром.

— Добро бы паренёк, а то девка, лишний рот.

— В Грачи везти надо, — упрямо шепчет Матрёна.

Она поднялась, пошатываясь, чёрные круги застилали глаза.

— Поднялась и хорошо, будет бока отлёживать. Я своих рожала и сразу в поле, а ты второй день прохлаждаешься.

— Иди, запрягай, — тихо, но твёрдо повторила молодая мать, глядя на растерявшегося мужа.

— Терёха, а Терёха, будто и не слышишь. Надумала наша тихоня в гости к родителям ехать, нашла время.

— Не дури, Мотька, — подал голос старик Ермолин, — сказано же, позёмка. Не хватало лошадь угробить.

— Иди, запрягай, — Матрёна подхватила ухват и замахнулась на мужа.

Терёха подскочил, попытался выхватить рогач у обезумевшей молодой матери, но та замахнулась и на него.

— Подойдёшь — убью! — будто срезала.

Шмыгнув носом, Петруха выскочил во двор, в стылую снежность, и направился к сараю. Матрёна быстро оделась, закутала девочку в одеяльце, старый тулуп и вывалилась за порог, жадно хватая воздух открытым ртом.

— Поторапливайся, увалень! — перекрикивала она вой метели, подгоняя копошащегося Петруху. В белом крошеве разгулявшейся вьюги не разглядеть накатанной дороги. Низкие крестьянские дроги с трудом везёт старая худая лошадёнка, огромные сугробы могильными холмами возвышаются вокруг.

«Богородица, спаси мою девочку, — шепчет женщина, склонившись над прижатым к телу младенцем, — обещаю, не буду сетовать на долю свою, приму Петра в своё сердце, только спаси».

Пётр гонит и гонит лошадку, быстрее, быстрее, дальше от дома, от страха, который испытал, глядя в изменившиеся враз глаза Матрёны. «Ишь, сбесилась баба».

Но картинка замахнувшейся ухватом жены почему-то перестаёт пугать, какая-то неведомая сила зарождается в душе Петра. Он оглядывается на жену и вспоминает, как тихо шептались ночами, поглаживая округлившийся живот, как ждали разрешения.

«Богородица, помоги. Петруша, миленький, быстрее», — маленькое тельце, прижатое к груди, забилось в судорогах.

«Подумаешь, девка, будут и парни. Эту бы спасти».

— Но, но, родимая! Грачи вынырнули чёрными шапками крыш.

— Куда? — крикнул Пётр жене, перекрикивая буран.

— К Захаровне, быстро, отходит уже. Матрёна не стала дожидаться, пока муж привяжет лошадь, влетела во двор, чуть не сорвав калитку. Нащупав скобу, обмотанную тряпицей, дернула дверь и с порога заголосила.

— Ну, ну, молодка, чего ревёшь, дай-ка посмотрю, — знахарка умело размотала свёрток, положила на лавку бесчувственное тельце.

— Не знаю, получится ли, припозднилась ты.

— Вчера только разрешилась, грудь не берёт. Повитуха сказала, что не жиличка, — Матрёна давилась громким плачем.

— Какая грудь, не реви, не реви, недосуг на слёзы время тратить. Скажи своему мужику, чтобы принёс дров с поленницы и шёл вон, не мужицкое дело. Пусть за воротами ждёт.

Старуха заправила за платок выбившиеся седые космы, подвязала чистый передник, ополоснула руки и принялась замешивать ржаное тесто.

— Бабка, не дышит, — Матрёна теребила синее рахитное тело девочки.

— Дышит, дышит, отстань от ребёнка, брось дров в печку, да не надо много, угли горячие ещё. Да посуше выбирай, надо, чтобы быстрее прогорело. Старуха между тем обмазывала малышку тестом, оставляя свободными лишь нос и рот.

— Как в печь суну, ты меня спрашивай: «Что печёшь?» Поняла?

Матрёна кивала, с ужасом наблюдая за действиями Захаровны. Когда угли дотлевали, старуха уложила девочку на хлебную лопату, привязала тряпицей и сунула в печь.

— Что печёшь? — еле выдавила из себя молодая мать.

— Сушец пеку, — ответила старуха, вынимая младенца.

Не успела Матрёна выхватить дочку, как старуха опять сунула лопату на тлеющие угли.

— Что печёшь? — пробормотала несчастная молодка, заметив подмигивания знахарки. После третьего раза девочка, наконец, захрипела и разразилась громким плачем.

— Будет жить твоя девчонка. Перепекли, теперь только крепче станет.

…Пётр, не отрываясь, смотрел, как маленькая дочка жадно втягивает сосок жены.

— А давай у твоих жить останемся на первой. Они звали, — шептал он в розовое ушко улыбающейся Матрёны.